Опубликовано: 10-10-2012, 18:53Комментариев: 0
 |
Игумен Евмений (Перистый) "Аномалии родительской любви" (продолжение) |
| Ты у нас взрослая, доця, и самая-самая главная в семье! После выхода книги «Аномалии родительской любви» к нам стали приходить письма, в которых авторы говорят о важности и полезности книги. В частности, одна читательница пишет: «В качестве иллюстрации к вышеизложенной главе приведу рассказ одной моей хорошей знакомой, которая, прочитав первое издание вашей книги, позвонила мне и сказала, что не смогла удержаться, чтобы не написать о себе историю. Может быть, кому-то из родителей этот искренний рассказ что-то подскажет, кто-то из них задумается». (Игумен Евмений) То, что я сейчас вам расскажу, будет настоящей исповедью, рассказ без прикрас и без жалости к своей персоне. Хотя этот рассказ мне дался ох, как нелегко. Но все же, надо ведь когда-нибудь честно посмотреть себе в глаза. А, может быть, у меня найдутся родные сестры и братья по несчастью? А, может быть, (что самое для меня драгоценное и желанное) кто-нибудь из родителей прочтет и остановится, и не будет лепить маленького взрослого человечка прямо с колыбели… В молодости я считала себя счастливым человеком, а если встречались какие-то незадачи и трудности, легко преодолевала их. И еще: я никогда не задумывалась о своем детстве. А что о нем задумываться?! Мне казалось, что оно было у меня самым счастливым, не совсем, конечно, безоблачным, но вполне приличным; меня любили родители, я была очень воспитанным и начитанным ребенком, мне еще не было семи лет, когда меня впервые записали на радио с песнями, с восьми лет я начала писать сказки и стихи. И вообще (как говорили взрослые) я подавала большие надежды… И если бы не эта прочитанная книга, я бы еще долго не задумалась о своей довольно драматичной жизни. …Итак, как я уже сказала, я считала, что детство мое было счастливым. Мама моя меня сильно любила. Правда, мой родной отец с нами не жил (родители расстались, едва мне исполнилось два месяца), но у меня был отчим, которого я называла отцом, он был довольно уважаемым и значительным человеком в нашем городе. И мне было приятно, когда в нашем большом доме собирались такие же уважаемые люди — его друзья. Но больше всего мне нравилось, что меня, семилетнюю девочку, очень любили и ценили. И знаете за что? Я прекрасно жарила картошку, а папины друзья всегда хвалили мою жареную картошку с золотистой хрустящей корочкой, с лучком, и называли меня настоящей хозяюшкой. Мне не было семи лет, когда у меня появилась младшая сестренка Оленька. Сначала я, конечно, ревновала сестренку к родителям, но это продолжалось буквально несколько дней. Потом я полюбила маленькую крошку, и мне вообще было не до ревнований. Ведь папа с мамой всегда на работе, они очень нужны людям, а я, кроме того, что жарила картошку и варила супы, еще стала и заправской нянькой. Часто папа с мамой приезжали с работы домой поздно и, как они потом рассказывали, заставали меня спящей и крепко-крепко держащей свою маленькую сестренку в своих детских ручках. Я была очень ответственным и очень взрослым маленьким ребенком. Не знаю, к счастью или к сожалению. Я выполняла основную работу по дому. Фактически была Золушкой, только у родных родителей. Только Золушку все время ругали, а меня, в отличие от Золушки, все хвалили. И ценили, и любили. Дом у нас был большой, комнат немало и все эти комнаты я убирала одна. Причем очень старательно, посвящая этому целый день. О, я так любила убирать этот дом! А сейчас для меня одно из самых больших наказаний — это убирать свой дом… Конечно же, играть с друзьями мне было некогда. Да и зачем? Я очень рано стала читать и где-то в классе шестом уже перечитала почти всю огромную родительскую библиотеку. А там была наша русская классика, французские, английские классики и много-много других книг, современные новинки… «И зачем это все надо было делать тебе?» — спросите вы. «А я не знаю…» — отвечу я. Наверное, просто хотелось все знать и соответствовать тем взрослым людям, которые меня окружали. Им очень нравилось, что я такая самостоятельная, умная и серьезная. А мне нравилось, что им это нравилось. И вот так, начиная с раннего детства, я старалась соответствовать ожиданиям окружающих. Наверное, это неправильное осознание того, что тебя должны любить только за что-то, сделало меня несчастливой на всю жизнь. Я не могла позволить себе никогда просто расслабиться и ничего абсолютно не делать. Нет, я должна была всю жизнь заслуживать, завоевывать чью-то любовь. Огромными потерями для своей души. Итак, вернемся к повествованию. Где-то во втором классе мне доверили вести семейный бюджет, я выдавала родителям деньги на покупки, а вообще все семейные деньги хранились у меня. И я бы сказала, что деньги были на те времена немалые. Мне доверяли! Как это было ответственно и красиво: давать родителям деньги, получать у них сдачу… Глупая, я очень гордилась этим… Мне так нравилось играть во все эти взрослые игры, быть ответственной за весь дом, за маму с папой, в конце концов! Я их любила и берегла их. И совсем не подозревала, чем эти игры закончатся для меня в дальнейшей жизни… Шли годы, я подрастала, но все так же на мне была огромная ответственность. Мои подруги стали встречаться с мальчиками, бегать в кино и на танцы. А я… оставалась такой серьезной и умной девочкой, которая гордилась, что давно печатается в газете, что ее уважают взрослые тети и дяди. А побежать потанцевать? Ну нет! Таких крамольных мыслей в мою умную головку я не допускала! А как же мама? Кто будет ей помогать?! И вообще я лучше почитаю книгу или присмотрю за сестренками. И, заметьте, никто и никогда мне не запрещал играть с друзьями или сбегать в кино. Самое страшное, что мне никто, ничего и никогда не запрещал, а это было в моей душе, в моей голове. Я не знала, что можно просто повеселиться, просто побегать, пошалить, покапризничать, в конце концов! Да, кстати, а как гордились мной учителя! Вот уж на кого можно было взвалить огромную гору ответственности! И самое интересное: никогда не подведет, все потянет эта маленькая, серьезная девочка… Дорогие мои читатели! Если бы вы знали, сколько горьких слез я проливаю, вспоминая мое «счастливое детство», где было все, казалось бы, хорошее. Но там не было детства. Я всю жизнь чувствую какую-то недовершенность, я зажата в тиски. Вся моя жизнь прошла в утешении, помощи, любви, сочувствии… Но только все эти прекрасные вещи касались не меня, а других людей. Это я должна была утешать, любить, сочувствовать, часами выслушивать… Я просто обязана была это делать — так говорило мне сердце. Так воспитали меня с детства. Я не вижу опоры нигде среди людей. Иногда мне просто хочется обнять дерево, прислониться головой к нему, просто стать слабой, а оно кажется таким большим и сильным, но, к сожалению, у него нет души. Очень рано я устала от жизни, устала всем угождать, устала всех утешать, устала стараться быть хорошей и соответствовать тем ожиданиям, которые негласно ожидали от меня определенные люди: многочисленные друзья, муж, свекровь, сотрудники. Я люблю людей, но в тоже время боюсь их — а вдруг я им чем-то не смогу угодить? Я всю свою жизнь стараюсь угодить людям. В большинстве случаев получалось, иногда нет. Даже учась в университете, будучи молоденькой девчонкой, вместо того, чтобы пойти с друзьями на вечеринку, я оставалась дома и готовила ведерную кастрюлю борща или запекала гуся. А как же? Друзья любимые придут с вечеринки и захотят кушать… А я буду их кормить и радоваться, что всем угодила — приготовила любимые блюда… Смешно и грустно сейчас вспоминать об этом… Короче говоря, вся моя жизнь — это трагикомедия. И я твердо знаю, что по большей части виновато мое недетское детство. И вот теперь, прожив полжизни, достигнув зрелого возраста, мне хочется, презрев все правила приличия, побежать по густой траве и просто упасть в нее лицом и покувыркаться, мне хочется с криком и визгом съехать просто так с горки, поваляться в снегу, поиграть в снежки с кем-нибудь… Просто так поозорничать… Только кто будет играть со мной в снежки? Мои сверстники наигрались в детстве, а молодежи покажется странным: зачем это взрослая тетя хочет побегать и поиграть с ними в снежки? Вроде бы и возраст у нее не тот уже… Смешно… Может быть, кто-то увидит в моем рассказе себя. Я уверена, что я не одинока в своей трагикомичности. Тот, кто испытывает подобные моим переживания, меня поймет, настолько это серьезно. Дорогие родители! Не лишайте своих детей детства! Успеют они стать умными и серьезными, работящими и ответственными! Всему свое время. И своя мера. Поверьте, нет ничего трагичнее, чем жизнь без веселого, легкого, беззаботного детства. P.S. Кстати сказать, я совсем не хотела выходить замуж. Но когда вышла, произошла, по всей видимости, печальная картина. Ведь любить для меня — это значит, лелеять, ухаживать, носить, как говорят в народе, любимого человека на руках. Это значит, работать, работать, работать… Я психологически не смогла позволить себе, чтобы меня любили, меня лелеяли, меня носили на руках. У меня не было этого опыта. Я должна была нести всю семью, как драгоценнейший сосуд, на своих руках. И это было для меня так естественно, так привычно, так… комфортно. Ни тени ропота даже в душе, не то чтобы на словах. Разводились мы с мужем тоже до смешного драматично: судья ругала мужа, что он разрушает семью, оставляет жену с ребенком… А я, как орлица, встала и с достоинством стала защищать своего орленка: «Как это? Какое право Вы имеете кричать на моего мужа? Вы превышаете закон…». Смотрели на меня, сами понимаете, как на кого. Даже в такие минуты я забыла о своей человеческой ценности, о своем достоинстве… Сейчас мне стыдно, горько и… очень смешно. Кстати, муж мой после развода сказал мне: «Знаешь, иногда приходишь в овощной магазин купить картошки. А тебе с милой улыбкой предлагают: «Возьмите, пожалуйста, еще и бананов. А вот у нас хороший чернослив… А Вы не забыли купить персики?». А мне, понимаешь, нужно только картошки…». Я на всю оставшуюся жизнь запомнила эту чудесную метафору, но так часто предлагаю людям, «кроме картошки, чернослив, бананы и персики». А не всем это нужно. А другим вообще ничего не нужно, а я пытаюсь их обогреть… Они бегут от меня, не понимая, чего я от них хочу. А мне и грустно, и больно, и обидно, и смешно… Мне так больно было признаться себе, что я — аномалия, что я — неправильный продукт неправильного воспитания. Я плачу и ругаю себя, но привычка так сильно укоренилась, она стала моей второй натурой. И я, как птица, томлюсь в клетке моей привычки, пытаюсь вырваться из нее, но избила в кровь свои крылья. А иногда вроде и ничего, спокойно, в клетке-то привычней. Как без нее? Да, а ребенка своего мне совсем не хочется видеть взрослым, хотя ему уже 23. Мне он кажется все время маленьким, мне так хочется оградить его от взрослой жизни. И я теперь понимаю, почему… А это уже свет в конце бесконечно длинного тоннеля… Мамы-манипуляторы Я выхожу из своего подъезда и вижу следующую забавную сценку. Уборщица Клава держит в руках миску с чем-то вкусненьким и громко зовет нашего дворового пса: — Флинт! Флинт! Но Флинт ее игнорирует — жарко, и его вполне устраивает прохладное местечко под автомобилем, где он уютно разлегся. Убедившись, что он не подойдет, Клава сама идет к нему и подставляет миску ему под нос; тогда Флинт снисходит до нее и неторопливо начинает есть. Флинт, как и всякая уважающая себя дворняга, — великий знаток людской психологии, иначе ему не выжить. Как-то раз он выцыганил у меня копченую сосиску — я изнемогала от хохота, так забавно он «умирал», после того как обнюхал мою сумку. Но с Клавой ему нечего церемониться — он прекрасно знает, что без обеда та его не оставит. Таким образом, Флинт просто-напросто манипулирует Клавой. Впрочем, это несложно. Кто угодно ей может манипулировать — начиная, конечно, с ее мамы. Собственно говоря, из-за матери она, инженер по образованию, и работает сейчас уборщицей — чтобы все время быть поближе к дому. Но обо всем по порядку. Клавина мама, Елизавета Алексеевна, утонченная дама лет шестидесяти пяти, очень больна — или хотела бы считаться таковой. Поэтому комплименты в свой адрес: «Как вы хорошо сегодня выглядите! » — она воспринимает с неудовольствием. Вот если бы ей сказали: «Как вы сегодня бледны! » — тогда она расплылась бы в улыбке, стала бы жаловаться на здоровье… Меня она не любит: я всегда, здороваясь, отмечаю ее цветущий вид — и пробегаю мимо. Я вижу ее насквозь, и это ей не нравится. Впрочем, почему-то другие не замечают того, что, на мой взгляд, лежит на поверхности — ее фальшивой игры, при помощи которой она лишила дочку личной жизни. Елизавета Алексеевна ни минуты в своей жизни не работала, во всем полагаясь на мужа и считая, что он вечен; когда же он, к ее глубокому изумлению, несколько лет назад умер, она возложила почетное бремя забот о себе, любимой, на плечи единственной дочери. Во время поминок по мужу Елизавете Алексеевне стало плохо с сердцем. Я подошла к ней — медик все-таки — и пощупала ей пульс; он был абсолютно ровным. Клава дрожащей рукой сунула матери в рот таблетку нитроглицерина; не открывая глаз, та ее выплюнула. Когда вторая таблетка последовала за первой, Клава не выдержала: — Мама, ну зачем ты это делаешь? — произнесла она дрожащим тоном. — Ты же знаешь, что с моим зрением мне эти таблетки нельзя употреблять, — отвечала Елизавета Алексеевна голосом умирающего лебедя. Клава побежала за валидолом, а я задумалась — какова теперь будет ее жизнь? Очень скоро мы об этом узнали: Клава бросила престижную и выгодную работу в фирме, окончательно оформила развод с мужем и переехала с ребенком к маме. Елизавета Алексеевна так воспитала свою дочь, что ей мог манипулировать любой желающий. Так как Клава выходила замуж еще при жизни отца, то мать ее отпустила без возражений — тогда она была ей не слишком нужна. Очевидно, жизнь рядом с такой актрисой, как Елизавета Алексеевна, полностью лишает человека возможности отличать сущность от видимости, и Клава, в первый раз встретив своего суженого, влюбилась в него безоговорочно и по уши. — Когда он появился на пороге нашей конторы, я открыла рот и долго не могла его закрыть, — рассказывала мне она. — Высокий блондин, с голубыми глазами — он очень похож на Ивана Демидова, только без черных очков. — А откуда ты знаешь, какого цвета глаза у Демидова? — невпопад спрашиваю я, но поймав ее укоряющий взгляд, замолкаю. Это типичная ошибка наших женщин: выбирая себе возлюбленного, внешне похожего на своего кумира, они приписывают ему все лучшие качества, которые хотели бы видеть в своем мужчине. Так вот, блондин, в котором она увидела своего волшебного принца, очень быстро поддался ее чарам — проще говоря, он ее раскусил. Не было на свете более удобной жены, чем Клава! Не сомневаюсь, что она приносила мужу завтрак в постель — точно так же, как она подносит миску Флинту. Но гораздо существеннее было то, что она сняла с плеч любимого все заботы о земном и материальном — проще говоря, она стала кормилицей семьи. Влад занимался каким-то бизнесом, а Клава ему помогала — то есть постоянно выплачивала его долги, нанимаясь на самые тяжелые и неблагодарные дополнительные работы — даже в то время, когда ждала ребенка. Того, что зарабатывала Клава, хватало и на приличный прикид для Влада, и на его «деловые» визиты в рестораны и ночные клубы. К тому моменту, как супруги расстались, у Влада было восемь кожаных курток, а у Клавы — ни одной. Не знаю, насколько бы у нее хватило терпения, если бы Влад окончательно не сел ей на шею — на ее деньги он открыто стал содержать любовницу, а его отношения с женой, кроме ругани и даже побоев, ограничивались одним словом «Дай». И тут Клава возмутилась и порвала с ним. Правда, он до сих пор иногда приходит к ней за деньгами — и она дает. (Конечно, речь об алиментах для маленького сына даже не заходит). Клава — великая труженица, просто трудоголик. Вот и теперь, переехав в родительский дом, она убирает три подъезда, оформлена дворником на соседнем участке и еще подрабатывает вечерами в одной социологической службе. В общем, ее заработка вполне хватает на приличную жизнь для всех троих. Правда, есть одна загвоздка — что делать с маленьким сыном, пока Клава занята? И тут я готова аплодировать гибкости Елизаветы Алексеевны. Часто такие женщины, как она, похоронив мужа, выбирают для себя постельный режим — чтобы кто-нибудь из взрослых детей ухаживал за лежачей матерью, холил ее и лелеял. Но в данном случае это было невозможно: если бы Клава была прикована к материнской спальне, то на что бы они жили? И она избрала другую тактику: она взяла на себя заботы о внуке — и этим полностью поработила дочь. Чтобы обеспечить семью, Клава работает по много часов каждый день, а Елизавета Алексеевна сидит с маленьким Ванечкой. Каждый вечер Клава выслушивает, как героически, несмотря на все свои болезни, бабушка выносит капризы сорванца, хотя, конечно, скоро он доведет ее до последней черты. Клава обязана отчитываться перед мамой за каждую минуту, проведенную вне дома — если, не дай Бог, она задерживается и не приходит вовремя, маме тут же становится дурно. Если Клава заикнется, что ей надо вечером отлучиться куда-нибудь по делу, Елизавета Алексеевна либо устраивает скандал, либо хватается за сердце. Понятно поэтому, что ни о каких поклонниках, ни о какой личной жизни Клаве и думать не приходится — мама никогда не пустит ее на свидание. А годы бегут, и Клаве уже за тридцать. Изредка, когда Клава чувствует, что ей уже невмоготу, она заскакивает ко мне ко мне посоветоваться. Вот и вчера пришла, бледная как мел: что делать, денег катастрофически не хватает, а она физически не может работать еще больше, просто падает с ног от усталости… Что ж, материальные проблемы стоят сейчас перед многими, но послушаем лучше Клаву: — Понимаешь, на прошлой неделе я отдала ей триста тысяч, на этой — пятьсот… Прошло два дня, а она говорит мне: деньги кончились, мне не на что кормить твоего сына! Сколько бы я не принесла в дом денег, она тут же все потратит. Пятьсот тысяч за два дня… что ж, не слабо. Я таких трат себе позволить просто не могу. Недавно я что-то по этому поводу читала… Ну конечно же, подобная ситуация встретилась мне в романе Джорджетт Хейер; вот что она пишет об одной такой матери, забывавшей о своих болячках только тогда, когда развлекалась: «К сожалению, ее состояние было недостаточным, чтобы жить той жизнью, к которой она привыкла, не заботясь об экономии; а поскольку она была слишком слаба здоровьем, чтобы овладеть искусством управления имуществом, то жила не по средствам. „ — Клава, а зачем ты отдаешь ей все, что зарабатываешь? Ведь в свое время вы втроем прекрасно жили и на шестьсот тысяч в месяц — ну, может быть, не прекрасно, но не голодали ведь! Конечно, она сидит с Ванечкой, но ведь он ей не чужой, это ее собственный внук, и детский сад вкупе с бэби-ситтером, то бишь няней, по вечерам, обошлись бы тебе дешевле — и во всяком случае, дело обошлось бы без скандалов. Клава ошеломлена. Ей и в голову не приходило, что она — не автомат для зарабатывания денег, а живая женщина, причем со своими потребностями, что ей в пору носить не перешитые мамины юбки, а пусть и недорогие, но новые и модные вещи, что ей нужно кое-что для себя, пока она молода… Мои слова прозвучали для нее, как открытие. — А ведь ты права, — неуверенным тоном отвечает она. — Я как-то раньше не задумывалась над тем, что она меня использует… Вот именно, использует! Как все женщины подобного типа, достигшие высшего мастерства в искусстве манипулирования своими близкими. Причем Елизавета Алексеевна не упускает ни одного средства, которое может помочь ей достичь своей цели: жить в собственное удовольствие. В ход идет все: и слабое здоровье, и забота о внуке, и бесконечные упреки, и слезы. Впрочем, обычно бывает достаточно одного слабого здоровья. Такого рода манипуляторши особенно любят жаловаться на сердце — это, наверное, самое благородное заболевание, и далеко не все из них такие бездарные в этом плане актрисы, как Елизавета Алексеевна, которая так и не смогла убедительным образом сымитировать сердечный приступ. Скорее всего, Елизавета Алексеевна просто дисквалифицировалась: покойный муж безо всяких доказательств верил, что у его Лизоньки деликатное сложение и ее надо носить на руках. Другие в этом деле более искусны. Я знавала одну такую маму, напомнившую мне Васисуалия Лоханкина наоборот: днем она с удовольствием бродила по квартире, смотрела телевизор, с аппетитом кушала, отсыпалась, а вечером, когда приходила с работы дочь, жаловалась на плохое самочувствие, отсутствие аппетита, слабость… Ночью вызывали неотложку, дочь носилась с компрессами и грелками и наутро с красными от бессонницы глазами отправлялась на службу. И так повторялось каждый раз, когда мать была чем-то недовольна: например, если дочка приходила домой на пятнадцать минут позже. Такие женщины внушают всем и каждому, что они смертельно больны и могут умереть в любой момент — но при этом нередко всех переживают. Хотя бывает и по-другому. У Сомерсета Моэма есть замечательный рассказ „Луиза“; в нем речь идет о женщине, с детства отличавшейся плохим здоровьем, но тем не менее пережившей двух мужей: один из них подхватил смертельную простуду, отдав жене в непогоду верхнюю одежду, а второй стал спиваться, но успел тем не менее с честью погибнуть за отечество. За постаревшей и потерявшей поклонников Луизой ухаживала взрослая дочь; когда ей подвернулся последний шанс устроить свою личную жизнь, Луиза со скрипом дала согласие на ее брак, „хотя это ее убьет“ — и, действительно, скончалась от сердечного приступа в день свадьбы. Стремление наказать вышедшую из подчинения дочь оказалось сильнее, чем желание жить. Но чаще всего все не так драматично, и такие великие актрисы, как Луиза, — большая редкость. Обычно женщины этого типа больше всего на свете бояться умереть, и их хватает разве что на то, чтобы поднять себе давление в тот момент, когда его измеряют. Их игра бывает достаточно фальшивой, и просто надо научиться видеть, когда тобой манипулируют, и не позволять собой управлять. Конечно, это легче написать, чем сделать. Но, например, мой разговор с Клавой все-таки дал свои результаты: хотя она и по-прежнему отдает матери все деньги („Как я могу врать маме! „), но тем не менее завела себе поклонника и раза два в неделю встречается с ним под предлогом вечерней работы (как видите, обманывать маму ей все-таки приходится). Самое главное, она уже не чувствует себя ей всем обязанной и, возможно, если она снова выйдет замуж, то сможет выстроить с супругом более равноправные отношения. Хотя лично я сомневаюсь, что в ближайшее время ей удастся создать свою семью — Елизавета Алексеевна сделает все, чтобы этого не допустить. Но далеко не всегда такая абсолютная зависимость между матерью и дочерью объясняется только эгоистическим от природы характером старшей из женщин. Часто встречаются случаи, когда любящая и достойная мать, овдовев, целиком полагается на одну из своих взрослых дочерей — ту, которая по какой-то причине осталась в одиночестве. Иногда в роли такой опоры оказывается и сын, но это бывает значительно реже. В любом случае, такой симбиоз мамы и выросшего отпрыска лишает ее или его последней надежды на создание собственной семьи. В пожилом возрасте у нас уже реально возникают серьезные болезни, нередко хронические, и их обострения, как назло, совпадают с периодами, когда дочери нет дома. Вот один из таких примеров: двадцать лет назад мы окончили университет, почти весь наш курс собрался по этому радостному поводу — кроме всеобщей любимицы Танечки. У Таниной мамы поднялась температура — у нее тридцать семь и семь; Таня помчалась со всех ног домой — как она может бросить маму, ведь она так больна и не в состоянии себя обслужить! Такие мамы действительно отвратительно себя чувствуют в отсутствие дочери. Они стараются залучить ее пораньше домой под любым предлогом — причем, на первый взгляд разумный, он на самом деле не выдерживает никакой критики. Вот Таня в гостях; она звонит маме — она отовсюду несколько раз в день звонит маме — и мама велит ей возвращаться: уже поздно, возле дома она будет только в десять часов, и она беспокоится — район у них не самый благополучный. Один из гостей предлагает: — Таня, останься еще на часок, мы с женой проводим тебя до самого дома. Нет, Таня не может заставлять маму волноваться — и бежит одна в темноту. То же самое происходит, если кто-то из подруг предлагает Тане переночевать у нее, чтобы не рисковать. Хотя на разумном уровне мама должна понимать, что так для дочери безопаснее, тем не менее тревога не дает ей покоя, и сорокалетняя Таня по первому ее призыву едет через весь город — чтобы у мамы было легче на душе. Не дай Бог ей станет плохо с сердцем! Таким образом взрослые дочери оказываются привязанными к юбкам своих матерей, как в детстве. Причем мама сама не понимает, что в ее желании иметь всегда под боком обожаемую доченьку много эгоистического — нет, она-то желают ей только добра! На самом деле она уже так психологически зависит от дочери, что в ее отсутствие у нее возникают самые настоящие сердечные приступы и прочие неприятности — их вызывает острый приступ тревоги. Впрочем, и дочка тоже заражается материнскими страхами — у нее все время дурные предчувствия, когда она вне дома. Мать и дочь в таких случаях очень тонко чувствуют друг друга, у них развивается взаимное понимание на бессознательном, инстинктивном уровне. К сожалению, в природе так заведено, что родители уходят естественным образом раньше детей — и когда постаревшая дочь остается в одиночестве, тут и развивается самая настоящая трагедия. Ведь у нее-то на белом свете не остается ни одной родной души! Смерть матери в таких случаях переживается крайне тяжело — с ее утратой теряется и смысл жизни. Для кого я все это пишу? Наверное, и для мам, и для дочерей. Я хочу, чтобы задумались и те, и другие. Жизнь нам дана для того, чтобы ее прожить, а не для того, чтобы принести ее в жертву даже самому близкому человеку. Милые мамы, задумайтесь: не слишком ли многого ваша любовь требует от вашей родной дочери? А дочки, если не хотят остаться в конце концов у разбитого корыта, должны решить для себя, как совместить дочерние любовь и долг с нормальной личной жизнью — это трудно, но при желании возможно. На самом деле, при желании возможно все — или почти все. Я очень умный! Денис разговаривает с людьми, старательно пряча от них глаза. Я говорю с ним уже минут сорок. Его холодность и неприступность кажется какой-то детской игрой, потому что от нее веет беззащитностью, она кажется какой-то жалкой и беспомощной. Мой немалый журналистский опыт общения с людьми не приносит сейчас никакого успеха. Речь моя журчит, то тихо и уютно, то задорно. Хочется всколыхнуть этого двадцативосьмилетнего парня, разговорить его, и даже не столько разговорить, он уже разговорился, а добраться до его души, заглянуть в его глаза. Он их так старательно прячет, он их убирает то вниз, то вверх, то в правую, то в левую стороны, что мне становится его жалко, очень-очень. Мне кажется, что так убирать глаза — нужно прилагать невероятно большие усилия. Ну зачем же так утруждать себя? Не проще ли общаться искренне и непринужденно? Ведь ты сам, Денис, ищешь сейчас у меня помощи. Денис рассказывает о себе, о своих переживаниях так туманно и путано, фразы и образы сильно отдают постимпрессионизмом, символизмом и сюрреализмом вместе взятыми. Сразу вспоминаются фильмы Андрея Тарковского, перед глазами проплывают картины Поля Гогена и Винсента ван Гога, Сезанна, Марка Шагала и оживают забытые замысловатые сартровские сюжеты. В студенческие годы, в годы юности все это так волновало и будоражило душу. Так манило и давало ощущение избранности. Слушаю Дениса и хочется увидеть главное, докопаться до сути. Нет, больше всего, его рассказ напоминает мне “Черный квадрат“ основоположника супрематизма Казимира Малевича. Одна знакомая художница мне когда-то рассказывала, что, когда она училась в институте, их профессор сказал: «“Черный квадрат“ Малевича — самая истинная, самая гениальная картина». Ну он профессор, ему виднее. О вкусах не спорят. А меня, воспитанную на картинах нашего Русского музея, так тянуло просто посидеть в русских залах… Да, по выходным мы бегали на выставки замысловатых восточных художников, восторгались их высокой философией. А в будние дни, когда тебе хочется посреди зимы тепла, ты тихонечко идешь в Шишкинский зал… И там… Там просто и тепло, там каждая сосновая веточка говорит тебе задушевное “здравствуй“ и ты, закрыв глаза, чувствуешь, как она приятным холодком касается твоей щеки. Старец Амвросий Оптинский часто говаривал: “Где просто, там ангелов со сто. А где мудрено — там ни одного“. Денис говорит и говорит о себе и я понимаю, что человеку надо выговориться. Может быть, его редко так внимательно слушают. Особенно люди незнакомые. Срабатывает эффект поезда, эффект купе. Пытаюсь задержать его глаза своими глазами. Ну нет! Быстро убегают эти глаза, не успеваешь даже рассмотреть, какого они цвета. Становится очень-очень жалко этого умного, думающего парня, который совершенно не верит людям. Никому. Он не верит им настолько, что даже не хочет смотреть им в глаза. И душу свою, красавицу-душу, христианку, он спрятал за семью замками. И, уж поверьте, никому не откроет ее. Бережет. Весь рассказ о своей жизни, об отношениях с немногочисленными друзьями, с родной мамой у Дениса получается довольно туманный. Он сплетает фразы, как замысловатые узоры. Вижу большое-большое окно — за ним Денис. Ручейки дождя смывают его образ, образы героев его жизни. Видны только неясные очертания его лица, лица мамы, а дальше только тени. Где же солнце? Когда прекратится этот ливень? Хочется, чтобы побыстрее высохло окно, хочется увидеть ясные лица, улыбки в глазах. Хочется увидеть человеческие отношения. Не обязательно идеальные, их нет ни у кого. Но искренние и честные, они есть у многих. Какая обида гложет тебя, Денис? На кого? Кто же тебя так сильно обидел? Кто нанес непоправимый удар? Почему ты прячешься в свою раковину? Выглянешь — скажешь пару фраз — и опять в раковину. Там уютно. Но там ведь одиноко, Денис. Сколько вопросов хочется задать Денису, но он сидит рядом за толстой стеклянной стеной. Мы видим друг друга. Но он все время отгораживается. В какое-то время своей жизни он отгородился от всех людей. В какой? Когда из семьи ушел отец? И мать осталась одна? И нужно было доказывать маме, какой он хороший, какой он умный. Знаете, Денис сказал мне такую фразу, от которой стало неуютно. — Меня считают слишком умным, поэтому никто не хочет общаться со мной. — Но разве мало умных людей, с которыми хочется общаться? — спрашиваю я. Наверное, дело не уме, дорогой Денис. Я не зря упомянула о наших юношеских исканиях и о том чувстве избранности, которое частенько посещало наши неокрепшие трепещущие души. О, это так приятно, когда ты понимаешь больше, чем другие, когда ты не такой как все! А как это называется в христианстве? Каждый карапуз, воспитанный христианином, ответит: гордыня. Такое короткое слово. А сколько бед мы испытываем от него. Я не сказала об этом тогда тебе, Денис. Я пожалела тебя. Зачем еще больше мучить человека? Я, правда, мягко намекнула, когда ты жаловался на соседских детей, которые как-то не так смотрят на тебя: — Денис, да ты просто поздоровайся с ними, приветливо улыбнись. Может быть они захотят, чтобы ты покатал их на санках или просто дал карамельку? Стань проще. К сожалению, Денис, слушая меня, меня не слышал. Он не понимал моих слов. Как это просто улыбнуться? Мне так хочется достучаться к тебе, Денис. Поэтому и села писать тебе это неравнодушное письмо-рассказ. У многих были издержки в воспитании. К сожалению, многих покидали отцы и нас воспитывали мамы, которые разрывались, как правило, между двумя работами, детским садом, затем школой и различными секциями, куда непременно нужно было повести свое талантливейшее чадо. Они тоже доказывали. Доказывали мужьям, которые их покинули, что смогут достойно воспитать своего ребенка. Они доказывали своим родственникам и своим мамам, которые в свое время пилили их, что не за того пошла… Они доказывали соседкам и подругам, которые с интересом наблюдали — а что же будет дальше у тебя сейчас, когда ты осталась без мужа? Они доказывали в конце концов себе, что способны на многое, на подвиг ради собственного ребенка. Денис, давай возьми и прости свою маму, которая так тебя любила и сейчас тебя любит, такого великовозрастного ребенка. Сразу за все прости. Она не может тебе ничего сказать поперек, по-своему, по-прежнему любя. Она не может сказать тебе, Денис, что пора уже обзавестись семьей, пора стирать за собой и готовить самому хотя бы завтраки. А представляешь, Денис, как бы она расцвела, если бы ты поджарил омлет и приготовил кофе или чай? Я скажу тебе по секрету, Денис, только тебе, что я не ела ничего вкуснее супов, которые готовил мне семилетний мой сын. Говорю тебе чистую правду. Я приезжала поздно вечером с работы, намерзнувшись на остановках, натолкавшись в метро и в троллейбусах, уставшая и голодная. А мне мой маленький сынок, довольный и серьезный одновременно, подавал тарелку горячего супа, только что им сваренного. Простого картофельного супа. Это было ни с чем не сравнимое пиршество! Порадуй свою маму, Денис, свари ей суп. Усади ее, уставшую, в кресло, поговори с ней по душам, не пряча глаза. Может быть, она остановится и прекратит эту безумную гонку за деньгами и почестями и поедет тихо-спокойно на дачу. Там она будет нежно ухаживать за розами и хризантемами, старательно прорывать помидоры и любоваться кудрявой петрушкой с блестками утренних росинок на гребешках. Ты скажи ей, Денис, утром за приготовленным тобою омлетом, что ты любишь ее и хочешь ее поберечь от суеты. Ты скажи ей с любовью — это самое главное, слышишь? — что ты уже большой, взрослый и тебе уже во вред ее чрезмерная забота и внимание. А вдруг она поймет? Ведь она так тебя любит, так любит. Может быть, ей не хватает твоей любви? Ведь она привыкла все время отдавать. Она привыкла все свои боли утолять сильнодействующими таблетками, к врачам ходить некогда. Нужно зарабатывать много денег, чтобы кормить и одевать своего единственного сына, ведь он у нее такой ученый, такой умный. Нужно, все нужно, нужно, нужно… Останавливаться некогда. Вот ты уже закончил университет, защищаешь кандидатскую. Защити свою маму от житейской суеты, Денис. Мне кажется, надо выбираться из футляра, из своей раковины. Да, ты очень умный. Ты старался, развивал свой ум. А теперь, может быть, нужно развивать свое сердце? Денис, я знаю, что ты будешь читать эту книгу. И, конечно же, ты узнаешь себя. Ты думающий, добрый парень. Ты, конечно же, захочешь воспитать своих детей по-настоящему, по-христиански, без ошибок. Может быть, для этого надо начать меняться самому? Все материнские ошибки, все недочеты спиши, как некогда парижский клуб списал советские долги. И начни свою жизнь с чистого лица. Тем более, что ты имеешь прекрасное, чистое сердце. Зачем его замораживать, прятать подо льдом равнодушия, высокомерия, высокоумия? Откройся Христу всецело, без остатка, разреши Ему действовать и тогда тепло Его Любви растопит твои ледники. Они не вечные, они такие слабые, только прикоснись — и забьет горячий источник. Мы тебя так полюбили, Денис, я и несколько десятков наших общих знакомых, которые однажды оказались в трехдневной поездке, в поезде, следующем к станции под названием “Любовь". |
|
 |
|
| http://www.predtecha-gorodische.ru/library/1110/document1122.phtml | |
Поделиться:
